Турецкий писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе Орхан Памук получил премию “Ясная поляна” в номинации “Иностранная литература” за книгу “Мои странные мысли”. Торжественная церемония состоялась в Российской государственной библиотеке.
Писатель стал лауреатом этой престижной премии еще в 2016 году, но не смог присутствовать на официальной церемонии награждения лауреатов.
“Это первый случай, когда мы вручаем премию позднее, – отметил председатель жюри премии, советник президента РФ по культуре Владимир Толстой. – Памук Орхан – один из первых лауреатов в этой номинации”.
Лауреат Нобелевской премии по литературе Орхан Памук долгие годы знакомит читателей по всему миру со Стамбулом его окрестностями. Именно за поиск “меланхоличной души родного города” в 2006 году ему вручили столь высокую награду. В прошлом году на русском языке вышли два его романа — “Рыжеволосая женщина” и “Мои странные мысли”, последний из них был отмечен жюри премии “Ясная Поляна”, соучредителем которой является компания Samsung Electronics. Накануне вручения премии в Москве корреспондент РИА Новости Валерия Высокосова побеседовала с главным турецким писателем современности о том, как на самом деле создаются великие романы, какой период русской культуры нравится ему больше всего и о чем будет его следующая книга.
– Действие большинства ваших романов развивается в Турции, хотя вы довольно много времени проводите в Америке. Хотелось ли вам когда-нибудь перенести своего типичного героя в нетипичную для него локацию?
— Я преподаю в Колумбийском университете только один семестр в год, после чего предпочитаю возвращаться домой. Я согласился на позицию в университете 11 лет назад, потому что в Турции меня преследовали по политическим причинам. Все немного улеглось, но три года назад снова стало по-прежнему. Десять лет назад мои американские друзья говорили мне: “Орхан, не возвращайся ни в коем случае”. Теперь они опять говорят то же самое.
– Думали ли вы о том, чтобы написать роман на английском языке?
— Раньше мои американские коллеги спрашивали меня: “Орхан, ты когда-нибудь напишешь про нас?” Я говорил им: “Не волнуйтесь, я никогда не напишу книгу о студенческой жизни, в которой буду над вами подшучивать”. В 2016 году меня посетила мысль написать роман, в котором действие будет происходить в Нью-Йорке, поскольку я полагал, что мне придется проводить там больше времени. Моя привязанность к родному городу настолько сильна, что мне очень тяжело смириться с некоторыми фактами… Но я буду продолжать писать о Стамбуле.
– То есть вы оставили мысль о романе на английском?
— Турция — в моей крови, в моей душе. Я все же не могу представить себе написание романа на английском языке.
– Могли бы вы рассказать о распорядке своего творческого дня?
— Моя жена работает в больнице, она уходит из дома в 7.30 утра, оставляя для меня чашечку кофе и несколько фруктов. Для меня начинается счастливейший момент жизни — я приступаю к написанию романа. Мне лучше работается, когда рядом кто-то тоже занят делом. Несколько раз в неделю ко мне приходит моя дочь, которая тоже занимается писательством. Мы смотрим друг на друга, и это очень дисциплинирует. В Нью-Йорке я обычно иду в университетскую библиотеку, где у меня даже есть свой стол, сажусь среди студентов и пишу там.
– Я спрашиваю это вот почему: многие писатели отрицают такую категорию, как вдохновение, утверждая, что романы создаются непосильным трудом. Что вы думаете об этом?
— Работа над книгой — не просто написание слов. Иногда я хватаюсь за голову, мой взгляд блуждает вокруг, я вижу людей, которые тоже находятся в творческом поиске, и это делает меня счастливее. В нашем университете богатое собрание сочинений об искусстве. Когда моя работа стопорится, я брожу среди полок, беру любую книгу — о Матиссе, предположим, или средневековой итальянской архитектуре — и читаю ее. Так, кстати, работал Толстой: в своем дневнике он задавался вопросом, как же так получилось, что он сидит и читает какую-то книгу.
Так что я согласен с мнением писателей, которые говорят так. Моменты, которые мы наивно окрестили вдохновением, порой действительно случаются. Но быть серьезным профессиональным писателем, каковым являюсь и я, значит, работать над собой. Иногда я пишу вдохновенно, иногда — просто пишу. Я распределяю душевный настрой на определенные главы, у меня есть план, поэтому мне легко подобрать ту из них, которая подходит под настроение в данный момент.
– В “Моих странных мыслях” вы даете высказаться каждому из героев, повествование по структуре немного напоминает лоскутное одеяло. Каким образом вы работали над этой книгой — последовательно или же писали каждый фрагмент отдельно и после собирали в единое полотно?
— В самом начале я понятие не имел о структуре. Я собирался написать старомодный, “толстовский” или “бальзаковский”, роман, в котором повествование начинается со всезнающего автора. Но для этой книги, главным героем которой является торговец, занимающий не самое высокое социальное положение в обществе и чьи воззрения сильно отличаются от моих, мне пришлось опросить очень много настоящих стамбульских торговцев. Кроме того, я беседовал и с другими людьми — с полицейским в отставке, с электриком. Я понял, что стиль Бальзака совершенно не подходит для такой манеры повествования, нужен другой голос. Я добавил его, и осознал, что все работает! Но я также хотел вернуться и к третьему лицу, чтобы рассказывать о Мевлюте (главный герой романа “Мои странные мысли” — ред.), поэтому я придумал обозначение для этих фрагментов — маленькое изображение торговца бузой. Вот так рождается литература! (смеется) Все, что требуется, — вера в себе, работа и эксперимент. Многие мои молодые коллеги полагают, что экспериментальный роман обязан быть сложным для понимания, я же думаю, что забывать о читателе нельзя: он должен понять, как устроено произведение.
– Чтение “Моих странных мыслей” приобретает особый доверительный, даже исповедальный, тон, благодаря такой манере повествования, герои будто ломают то, что называется “четвертой стеной”. С кем они разговаривают — с автором, то есть с вами, или же с читателем?
— Современный роман развивался, уделяя внимание этому вопросу. Я считаю, что существует два вида повествования: в одном, как в “Рыжеволосой женщине”, например, звучит только один голос, в другом, как в “Моих странных мыслях”, звучит целый хор, который подчиняется композиционной идее. В процессе чтения кажется, что каждый отдельно взятый персонаж разговаривает с читателем так, как будто он (читатель) — один из героев. Но некоторые из них словно бы осознают, что находятся на страницах романа. В книге “Имя мне — Красный” был герой, который, находясь в Стамбуле XVI века, объяснял читателю, что там и как там обстоит. Этот прием я заимствовал у итальянского писателя Итало Кальвино.
– Герой “Моих странных мыслей” не добивается особого успеха в жизни, при этом он создает впечатление счастливого человека. Герой “Рыжеволосой Женщины”, напротив, добивается успеха, но не обретает счастья. Почему роли распределяются именно так?
— Они разные по духу. Мевлют действительно счастлив, он добр к своей жене, он не ждет от жизни многого. Джелик — выходец из среднего класса, он очень умный, рефлексирующий человек, из тех, что чувствуют ответственность за судьбу своей страны. Он более амбициозен, с яркой индивидуальностью. Мевлют, с одной стороны, довольно среднестатистический, но с другой — он невероятен в своей доброте. Порой я шучу, что он стал хорошим другом для своей жены, что совершенно нетипично для турков, поскольку не ходил вечерами в кафе с другими мужчинами, а продавал на улицах бузу (слабоалкогольный густой напиток, который бывает кислым или сладким, — ред.). Джелик же мучительно бьется над проблемами современности — проблемой национального самосознания, проблемой Востока и Запада, проблемой сохранения традиций. Эти вопросы отчасти заботят и меня.
– В романе “Рыжеволосая женщина” довольно много отсылок к русской культуре: это и картина Ильи Репина, и романы Федора Достоевского, и многое другое. Какую роль в вашей жизни и вашем творчестве она играет?
— В Иране мне сказали то же самое, я очень рад, что и вы мне это говорите! Наследие Толстого, Достоевского, Репина, да и вообще, культура России с 1850-х до 1930-х годов очень интересна и богата. Я восхищаюсь ею. Позже, после того, как коммунисты пришли ко власти, когда наступил период футуризма, я несколько утратил интерес. Я изучил почти всего Горького, читал работы социалистических писателей, но они меня не вдохновляют. Думаю, что в России обращение к западничеству было гораздо шире и глубже, чем в Турции. В Санкт-Петербурге можно заметить сложность, изысканность, богатство, которым отличалась попытка охватить западную культуру. В Турции желанию европеизироваться не хватало искренности, понимания, гражданского, а не политического стремления. Я думал об этом на днях, когда посещал петербургские музеи и разглядывал предметы обихода царской семьи. Русская культура и русская аристократия конца XIX века были готовы добровольно и счастливо воспринять западную культуру. В Турции она все еще под запретом, человек чувствует, что предает свою родину, если европеизируется чуть больше. Я уверен, как мы знаем из романов Достоевского, что проблематика отношений России и Европы все еще витает в воздухе, как и в Турции, но в России европеизация прошла гораздо успешнее.